Неточные совпадения
— Не
уходи, не
уходи! Я не боюсь, я не боюсь! — быстро говорила она. —
Мама, возьмите серьги. Они мне мешают. Ты не боишься? Скоро, скоро, Лизавета Петровна…
— Просто — тебе стыдно сказать правду, — заявила Люба. — А я знаю, что урод, и у меня еще скверный характер, это и папа и
мама говорят. Мне нужно
уйти в монахини… Не хочу больше сидеть здесь.
Мамы уже не было у хозяйки, она
ушла и увела с собой и соседку.
Я, конечно, зашел и к
маме, во-первых, чтоб проведать бедную
маму, а во-вторых, рассчитывая почти наверно встретить там Татьяну Павловну; но и там ее не было; она только что куда-то
ушла, а
мама лежала больная, и с ней оставалась одна Лиза.
—
Мама, родная, неужто вам можно оставаться? Пойдемте сейчас, я вас укрою, я буду работать для вас как каторжный, для вас и для Лизы… Бросимте их всех, всех и
уйдем. Будем одни.
Мама, помните, как вы ко мне к Тушару приходили и как я вас признать не хотел?
Дома Версилова не оказалось, и
ушел он действительно чем свет. «Конечно — к
маме», — стоял я упорно на своем. Няньку, довольно глупую бабу, я не расспрашивал, а кроме нее, в квартире никого не было. Я побежал к
маме и, признаюсь, в таком беспокойстве, что на полдороге схватил извозчика. У
мамы его со вчерашнего вечера не было. С
мамой были лишь Татьяна Павловна и Лиза. Лиза, только что я вошел, стала собираться
уходить.
— Il s'en va, il s'en va! [Он
уходит,
уходит! (франц.)] — гналась за мною Альфонсина, крича своим разорванным голосом, — mais il me tuera, monsieur, il me tuera! [Но ведь он убьет меня, сударь, убьет! (франц.)] — Но я уже выскочил на лестницу и, несмотря на то, что она даже и по лестнице гналась за мной, успел-таки отворить выходную дверь, выскочить на улицу и броситься на первого извозчика. Я дал адрес
мамы…
Я знал, что они там, то есть
мама и Лиза, и что Татьяна Павловна уже
ушла.
— Вы знаете, за что
мама сегодня так рассердилась на вас? — спрашивала Надежда Васильевна, когда он
уходил домой.
Аня(задумчиво). Шесть лет тому назад умер отец, через месяц утонул в реке брат Гриша, хорошенький семилетний мальчик.
Мама не перенесла,
ушла,
ушла без оглядки… (Вздрагивает.) Как я ее понимаю, если бы она знала!
—
Уходи, сделай милость! У меня там, у зеркала, в коробочке от шоколада, лежат десять рублей, — возьми их себе. Мне все равно не нужно. Купи на них
маме пудреницу черепаховую в золотой оправе, а если у тебя есть маленькая сестра, купи ей хорошую куклу. Скажи: на память от одной умершей девки. Ступай, мальчишка!
— Вы
уходите, — начала она, ласково заглядывая ему в лицо, — я вас не удерживаю, но вы должны непременно прийти к нам сегодня вечером, мы вам так обязаны — вы, может быть, спасли брата — мы хотим благодарить вас —
мама хочет. Вы должны сказать нам, кто вы, вы должны порадоваться вместе с нами…
— Покорно благодарю вас, Эмилий Францевич, — от души сказал Александров. — Но я все-таки сегодня
уйду из корпуса. Муж моей старшей сестры — управляющий гостиницы Фальц-Фейна, что на Тверской улице, угол Газетного. На прошлой неделе он говорил со мною по телефону. Пускай бы он сейчас же поехал к моей
маме и сказал бы ей, чтобы она как можно скорее приехала сюда и захватила бы с собою какое-нибудь штатское платье. А я добровольно пойду в карцер и буду ждать.
— Ах и вы, до свидания, — пролепетала она привычно-ласковым тоном. — Передайте мой поклон Степану Трофимовичу и уговорите его прийти ко мне поскорей. Маврикий Николаевич, Антон Лаврентьевич
уходит. Извините,
мама не может выйти с вами проститься…
—
Уйди прочь! — крикнул он, когда женщина была так близко, что он мог ударить её. Топнув ногой, он глухо позвал: —
Мама!
Я в 6 часов
уходил в театр, а если не занят, то к Фофановым, где очень радовался за меня старый морской волк, радовался, что я иду на войну, делал мне разные поучения, которые в дальнейшем не прошли бесследно. До слез печалились Гаевская со своей доброй
мамой. В труппе после рассказов Далматова и других, видевших меня обучающим солдат, на меня смотрели, как на героя, поили, угощали и платили жалованье. Я играл раза три в неделю.
Саша. И я поступаю так, как велит мне моя совесть. Можешь говорить что угодно, я тебя не отпущу. Папа, сейчас благословлять! Пойду позову
маму… (
Уходит.)
Чебутыкин. Может быть…
Мамы так
мамы. Может, я не разбивал, а только кажется, что разбил. Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом деле нас нет. Ничего я не знаю, никто ничего не знает. (У двери.) Что смотрите? У Наташи романчик с Протопоповым, а вы не видите… Вы вот сидите тут и ничего не видите, а у Наташи романчик с Протопоповым… (Поет.) Не угодно ль этот финик вам принять… (
Уходит.)
Мамы не было дома, она
ушла еще после обеда куда-то в гости, и Линочка рисовала, когда в тихую комнатку ее тихо вошел Саша и сел у стола, в зеленой тени абажура.
Треплев(после паузы). Нехорошо, если кто-нибудь встретит ее в саду и потом скажет
маме. Это может огорчить
маму… (В продолжение двух минут молча рвет все свои рукописи и бросает под стол, потом отпирает правую дверь и
уходит.)
Петр. А рада — так больше делай да меньше разговаривай… (Степанида фыркает и
уходит.)
Мама! Я вас не однажды просил поменьше разговаривать с ней… Ведь это же нехорошо, — поймите вы, наконец! — вступать в интимные беседы с кухаркой… и выспрашивать у нее… разные разности! Нехорошо!
Татьяна. Я только скажу
маме… (
Уходит.)
Петр.
Мама,
уйдите… Степанида, уведи ее…
уйдите, говорят вам… (Елена пробегает в комнату Татьяны.) Уведите мать…
Саша.
Мама! Вы послушайте! (
Уходит за ней и подмигивает сестре.)
Каренин. Я
ухожу,
мама. Пожалуйста…
— Ну,
уйди,
мама,
уйди! — зарыдала Надя.
Любовь (
уходя в дверь за ширмой). Выгони его,
мама!
и обманули одну маленькую девочку… Но, говоря о любви,
мама, он употребляет слишком много вводных предложений… это всегда противно, и я сказала ему
уйди прочь!
И я
ушел из усадьбы тою же дорогой, какой пришел сюда в первый раз, только в обратном порядке: сначала со двора в сад, мимо дома, потом по липовой аллее… Тут догнал меня мальчишка и подал записку. «Я рассказала все сестре, и она требует, чтобы я рассталась с вами, — прочел я. — Я была бы не в силах огорчить ее своим неповиновением. Бог даст вам счастья, простите меня. Если бы вы знали, как я и
мама горько плачем!»
Елена. Постараюсь. (Обнимает мать).
Мама! я могла бы ведь этого и не говорить тебе, так цени же мою любовь и детскую преданность. Теперь пора одеваться; я невеста и хочу быть красавицей! (
Уходит).
Елена. Ну, разумеется, я не пойду за него ни за что на свете! Но позвольте же мне хоть помечтать о богатстве и посмеяться… Этого смеха,
мама, нам надолго хватит. (
Уходит).
Ольга Николаевна (вырываясь). Пусти, пусти! Это
мама.
Уходи скорее. Потом, потом мы увидимся.
Тронутый, взволнованный и благодарный Володя часто входил в уютную маленькую спальную, где заливалась канарейка, и целовал то руку матери, то ее щеку, то плечо, улыбался и благодарил, обещал часто писать и
уходил поговорить с сестрой и с братом, чтобы они берегли
маму.
«Мне тяжело оставить
маму и брата, а то бы я надела монашескую рясу и
ушла, куда глаза глядят. А вы бы стали свободны и полюбили другую. Ах, если бы я умерла!»
—
Мама, — конечно. А папа… — Катя печально опустила голову. — Он о тебе никогда не говорит и
уходит, когда мы говорим. Он не захочет.
Мы встречались с Конопацкими по праздникам на елках и танцевальных вечерах у общих знакомых, изредка даже бывали друг у друга, но были взаимно равнодушны: шли к ним, потому что
мама говорила, — это нужно, шли морщась, очень скучали и
уходили с радостью. Чувствовалось, — и мы им тоже неинтересны и ненужны.
Помню, как я проснулся в темноте, вышел в столовую. Уже отобедали, дети с немкою Минной Ивановной
ушли гулять, в столовой сидела одна
мама. Горела лампа, в окнах было темно. Я с затуманенной головой удивленно смотрел в окно и не мог понять, как же в этакой черноте может кто-нибудь гулять.
Меня называли «Витя», папа выговаривал по-польски, и у него звучало «Виця»; так он всегда и в письмах ко мне писал мое имя. Ласкательно
мама называла меня «Тюлька». Раз она так меня позвала, когда у нее сидела с визитом какая-то дама. Когда я
ушел, дама сказала
маме...
Через три года папе стало совершенно невмоготу: весь его заработок
уходил в имение, никаких надежд не было, что хоть когда-нибудь будет какой-нибудь доход;
мама почти всю зиму проводила в деревне, дети и дом были без призора. Имение, наконец, продали, — рады были, что за покупную цену, — со всеми новыми постройками и вновь заведенным инвентарем.
—
Мама! — вбежала она снова на террасу. — Зачем ты
услала Таню в лес?.. Ведь она никогда не ходила ни по грибы, ни по ягоды с остальными девушками.
(Почерк Нинки.) — Вчера были с Лелькой у
мамы. Как всегда, она очень нам обрадовалась, стала варить кофе, готовить яичницу. Делать она ничего не умеет: кофе у нее всегда убегает, яичница выходит, как гуттаперча. А через два часа, тоже как всегда, мы разругались и
ушли. Конечно, о большевиках и советской власти.
Лелька оказалась терпеливее: выдержала с
мамой до запрошлого года, когда кончила девятилетку. Но когда поступила в МГУ, — тоже
ушла. И иначе мы не можем, хоть и жалко
маму. Она часто потихоньку плачет. А сойдемся — и начинаем друг в друга палить электрическими искрами.
Тетя-мама часто плакала и все спрашивала Валю, хочет ли он
уйти от нее; дядя-папа ворчал, гладил свою лысину, отчего белые волоски на ней поднимались торчком, и, когда
мамы не было в комнате, также расспрашивал Валю, не хочет ли он к той женщине.
— Боюсь,
мама, боюсь! Не
уходи!
Посетительница
ушла, но только что Валя успел разыскать в книге слово, на котором он остановился, как появилась
мама, посмотрела на него и тоже стала плакать. О чем плакала женщина, было еще понятно: она, вероятно, жалела, что она такая неприятная и скучная, — но чего ради плакать
маме?
— Очень долго сегодня
мама не
уходила спать. Помогала дяде сводить счеты. Заметила бы, что
ухожу, — Исанка повела плечами. — Так противно, что все время прячемся, скрываемся. Отчего не прямо?
— Николинька, я тебе растолкую, ты
уйди — вы послушайте, мама-голубушка, — говорила она матери.
Я сейчас же
ушел домой, терзаемый мыслью: как я скажу Сашеньке и
маме?